Литературная Россия 

Архив : №06. 11.02.2011

Александр Трапезников

СЛЕДЫ АНТИЧНОСТИ В ПОЭЗИИ ЮРИЯ КУЗНЕЦОВА


Античность – это колыбель мировой поэзии, её духовная ро­дина. Когда Персей отсёк голову Медузе Горгоне, из капелек её крови родился Пегас. Этот крылатый мифический конь высек ис­точник на горе Геликон – Иппокрену – дающий вдохновение всем поэтам. Но Пегас вовсе не безобидное лирическое существо. На­помню, что именно он подносил Зевсу громы и молнии.
Поэт Юрий КУЗНЕЦОВ. 18.01.1989

Все великие по­эты во все времена соприкасались с Ан­тичностью, черпали в ней свои духов­ные, творческие си­лы и вдохновение. Шекспир, Гёте, Бай­рон, Данте, Пушкин, Державин, Жуков­ский, Тютчев, Фет, Блок… Потому что именно там, в Антич­ности – истоки эпо­са, лирики, траге­дии, комедии. Там зародились даже та­кие поэтические жа­нры, как эпиграм­ма, эпитафия, дифи­рамб. Там тени ве­ликих Гомера, Эсхи­ла, Софокла, Еври­пида, Аристофана, Лукреция, Катулла, Вергилия, Горация, Овидия… Пройти мимо Античности и не заметить её про­сто невозможно. Надо быть слепым, глухим к поэтическим зву­кам и краскам.

Не был исключением в этом смысле и Юрий Поликарпович Кузнецов, истинно русский поэт, чьё имя стоит в первом ряду ми­ровой поэзии. Следы Античности проявляются в его творчестве. Напомню лишь некоторые его стихи, в которых он обращается не прямо, но косвенно к этой теме: «Отрицание», «Новый Герост­рат», «Афродита», «Елена» и, конечно же, «Поэт». Но прежде чем остановиться на них, приведу слова Шиллера из его работы «О наивной и сентиментальной поэзии», где он сравнивает по­эзию античную, называя её иначе – наивной, и современную. Со­временную, разумеется, его времени, но, думаю, и нашим дням. «Античная поэзия, – писал этот великий немецкий поэт, – возник­ла в условиях непосредственного единства идеала и действитель­ности, а современная – развивается на основе их полного разры­ва». Это стало особенно заметно именно сейчас, когда угасли и угасают последние русские поэты. На смену им приходит бесчис­ленная рать постмодернистов и концептуалистов с их языковым хаосом. Ещё Ф.Шеллинг в своей «Философии искусства» писал, что «язык сам по себе есть только хаос, из которого поэзия долж­на построить тело для своих идей», а поэтическое художествен­ное произведение должно быть «некоторым универсумом, небес­ным телом». Далее он сравнивал словесную поэтическую речь с музыкой, уделяя особое внимание ритму, пластике, отталкиваясь от античной поэзии. Можно привести много примеров подобных «небесных тел» как в европейской, так и в классической отечест­венной поэзии. А из современных нам поэтов наиболее мощно и властно усмирил языковой хаос и овладел музыкой речи Юрий Кузнецов, у которого почти каждое стихотворение, особенно по­следние поэмы, являются этим «универсумом». Его поколение поэтов – как гаснущие звёзды на поэтическом небосклоне, и как бы вскоре не наступила кромешная темнота, хаос.

Иннокентий Анненский также находил зерно всей современ­ной поэзии в античной литературе. Он писал, что «только благо­даря античным мифам возникла та категория героизма, без кото­рой в нашем творчестве, вероятно, не образовалось бы ни по­эмы, ни трагедии, ни романа». Он мечтал о том времени, когда именно славяне пробьют новые пути для неувядаемого старого мира. Вот его слова: «Не будет ли судьба – о, не политика, конеч­но! – когда-нибудь благосклоннее к эллино-славянскому не сою­зу даже, а синтезу? Не внесут ли славянские культуры и славян­ский темперамент новой и интересной ноты в воскресающие гим­ны античности?» Такие ноты, несомненно, вносил Юрий Кузне­цов, поэт с глубоким мифическим сознанием. Он сам сказал о се­бе именно так, во вступительной статье «Воззрение» к сборнику «Крестный ход», оказавшемуся последним в его творчестве. Ста­тья-завещание, в которой ничего не прибавить и не убавить:

«Я поэт с резко выраженным мифическим сознанием. Оно проявилось не сразу, хотя свой первый символ увидел весьма ра­но. Ему я обязан первым воспоминанием. Мне было с неболь­шим два года. Помню, как долго открывал тяжёлую калитку с вы­соким кольцом. Выйдя на улицу, увидел сырой, мглистый, с сереб­ристой поволокой воздух. Ни улицы, ни забора, ни людей, а толь­ко этот воздушный сгусток, лишённый очертаний. Конечно, такое воспоминание не случайно. Это было то самое туманное дремлю­щее семя, из которого потом выросло ощущение единого прост­ранства души и природы». Не то ли единство идеала и действи­тельности, о котором писал Шиллер?

Хочу привести ещё некоторые слова из той же статьи Юрия Кузнецова, проясняющие его творческое кредо. «Творцами миро­вого эпоса были певцы. Естественно предположить, что первыми певцами были ангелы. Они пели хвалу Богу. Тончайшей интуици­ей это уловил юный Лермонтов:


По небу полуночи ангел летел,

И тихую песню он пел…




Люди же на земле пели гимны богам, творили мифы и сказки. Мифическое сознание неистребимо. Народы мира доныне живут мифами, даже ложными, вплоть до газетных «уток»… Итак, миф не выдумка и не ложь. К настоящему мифу нужно относиться се­рьёзно». А что такое миф, добавлю, как не воплощение в первую очередь Античности?

Далее он приводит слова А.Ф. Лосева из «Диалектики ми­фа», которые, очевидно, крепко впечатались в его сердце: «Для мифического сознания всё явленно и чувственно ощутимо. Не только языческие мифы поражают свежей и постоянной телесно­стью и видимостью, осязаемостью. Таковы в полной мере и хрис­тианские мифы, несмотря на общепризнанную и несравненную духовность этой религии. И индийские, и египетские, и греческие, и христианские мифы отнюдь не содержат в себе никаких специ­ально философских и философско-метафизических интуиций или учений, хотя на их основании возникали и могут возникнуть соот­ветствующие философские конструкции. Возьмите самые исход­ные и центральные пункты христианской мифологии, и вы увиди­те, что они тоже суть нечто чувственно явленное и физически ося­заемое. Как бы духовно ни было христианское представление о Божестве, эта духовность относится к самому смыслу этого пред­ставления; но его непосредственное содержание, то, в чём дана и чем выражена эта духовность, – всегда конкретно, вплоть до чувственной образности. Достаточно упомянуть «причащение пло­ти и крови», чтобы убедиться, что наиболее «духовная» мифоло­гия всегда оперирует чувственными образами, невозможна без них…»

Мифическое сознание, писал Юрий Кузнецов, было присуще и Пушкину, на чьём поэтическом небосклоне царил Аполлон с му­зами, а когда старуха из «Пиковой дамы» усмехнулась – и Гер­ман сошёл с ума, то это «усмехнулся миф». Мифическое созна­ние Лермонтова мощно проявилось в поэме «Демон». Оно было у Гоголя, где в его повести «Вий» пространство Хомы Брута и про­странство Вия «совмещены и представляют одно зримое и осяза­емое целое». И Тютчев в полной мере обладал этим мифичес­ким сознанием, взять хотя бы одно его стихотворение «Моя душа – Элизиум теней…». И Гончаров, у которого «грандиозная лень Обломова выросла не на пустом месте. Её национальные корни уходят вглубь к двум лежебокам: Илье Муромцу и Емеле. Первый лежал на печи тридцать лет и три года, а второй лежит с незапа­мятных времён и поныне, правда, в ином пространстве. Но если Илья Муромец всё-таки проснулся и соскочил с печи уже богаты­рём, то Обломов остался лежать, и его богатырские возможнос­ти так и заглохли на диване». Если продолжать, то мифическое сознание можно обнаружить и у Достоевского, и у Тургенева, и у Бунина.

Однако в двадцатом веке, говорит Юрий Кузнецов, мифичес­кое (читай – античное) сознание в русской поэзии измельчало. «Печать вырождения лежит на всех стихах Ф.Сологуба… В экзо­тических туманах Гумилёва миф мелькнул четыре раза: «Жи­раф», «Память», «Слово», «Заблудившийся трамвай». Немного больше у Есенина: «Шёл Господь пытать людей в любви…»… Один раз мелькнул у Смелякова – «Пряха». У Клюева мифичес­кое сознание застыло в догмате. Оно в сущности мертво и работа­ло на холостом ходу». Но зато в полной мере оно проявилось у самого Юрия Поликарповича. Особенно в поэмах «Крестный путь», «Сошествие в ад» и незаконченной поэме «Рай».


В гору мы шли. Путь был торным.

И значит, до нас

Мыкался кто-то, как маятник,

здесь много раз.

Это был он! И мы вскоре его увидали.

Медленно камень катил он на гору

печали.

– Это Сизиф! – я воскликнул.

И вздрогнул Сизиф,

И обернулся. Воистину, жизнь –

это миф!

– Ухнем, Сизиф! – крякнул я,

и вкатили мы вместе

Камень на гору, и камень остался

на месте.

И улыбнулся Христос и во славу Свою

Молвил Сизифу: – И ты скоро будешь

в Раю…




Или же вот это, очевидно, последнее стихотворение Юрия Куз­нецова, диалог между священномучеником Поликарпом, учени­ком апостола Иоанна, и христианским еретиком второго века Маркионом:


Встретились в Риме однажды мудрец

и святой,

И завязался конец между ними такой:

– Эй, Поликарп! Ты меня узнаёшь? –

молвил

гностик,

И задрожал его дух, как над пропастью

мостик.

– Я узнаю сатанинского первенца.

Сгинь! –

Так Поликарп Маркиону ответил.

Аминь!



Каждое слово его как звенящая медь,

Каждое слово сбылось или сбудется

впредь.




Я думаю, вовсе не случайно в своём последнем стихотворе­нии Юрий Поликарпович обратился к фигуре и образу святого По­ликарпа, отождествляя свою неразрывную связь с отцом, возме­щая свои известные строки «Я пил из черепа отца…». Он «пил» его духовную силу. И каждое слово самого Юрия Кузнецова – это «звенящая медь», сбывающееся сейчас и в грядущем.

Ещё немного о следах Античности в творчестве поэта. Вот сти­хотворение «Елена»:


Ты кто, Елена?.. Стар и млад

Из-за тебя в огне.

Пускай цари повременят,

Ты вспомни обо мне.

Гомер, слепой певец богов,

Донёс из пустоты

Вздох потрясённых стариков,

Но не твои черты…



…Когда другая за мечты

Меня сожгла любя,

Ты приняла её черты –

Я потерял тебя.




Или «Афродита», где идеал и действительность неразрывны:


…Встал дурак на высокую сопку,

Одолжил у соседа ружьё.

Опрокинул для верности стопку:

«У, собака!» И встретил её!

Пена бездны из пасти светилась…

Сумасшедший на улице пел,

Как из бешеной пасти явилась

Афродита…

А он не успел!




И, наконец, самое характерное для его мифического созна­ния стихотворение «Поэт». Приведу заключительную строфу:


…И с тех пор я не помню себя:

Это он, это дух с небосклона!

Ночью вытащил я изо лба

Золотую стрелу Аполлона.




Юрий Кузнецов, объясняя это стихотворение, писал: «В 1967 году у меня, наконец, прорезалось мифическое сознание в «чис­том виде». Я написал свой первый миф: стул в пиджаке сдвинул­ся с места сам и стал ходить, и даже говорить по телефону.


Стул в моём пиджаке подойдёт

к телефону,

Скажет: – Вышел. Весь вышел!

Не знаю, когда и придёт.




Так я открыл свою поэтическую вселенную. К этому времени я прочитал три тома А.Н. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу», и уверился в себе. И, сам того не сознавая, послал вызов богу искусств Аполлону: написал стихотворение «Поэт». Аполлон не стал сдирать заживо с меня кожу, как с Тер­сита, но удостоил меня ответом: послал смертоносную стрелу. От одного свиста его стрелы поднималась буря и ломала деревья. Удар был сокрушительным, но я устоял… Очень важно, что я усто­ял. Человек с обыденным сознанием усмехнётся и скажет: «Ка­кая чепуха! Это всё произошло на бумаге». Не на бумаге, а внутри поэта. И выразилось в слове. Нельзя же читать стихи, как газе­ту».

Но всё же Юрий Кузнецов поэт в большей степени не антично­го, а русского мифа. Он говорил: «Как поэт я больше был бы у мес­та в дописьменный период, хаживал бы по долам и горам и вос­певал подвиги Святогора. Но на всё промысл Божий. Я родился в прозаическом двадцатом веке. Впрочем, он тоже героический, по-своему. И в нём оказался только один богатырь – русский на­род. Он боролся с чудовищами и даже с собственной тенью. Но это богатырь, так сказать, рассредоточенный. Его нужно было сфокусировать в слове, что я и сделал. Человек в моих стихах ра­вен народу… Из меня повалили богатыри, герои, мужики, цари, солдаты, лежебоки, дети, старики, – и всё это был один человек. Мир заполнили женщины, русалки, земля, небеса, долины, кусты, ветки, листья, птицы, бабочки, пчёлы, змеи, дома, храмы, свечи, иконы, облака, бездны, щели, дороги, камни, пыль, дымы, тума­ны, тени, звёзды, поезда, колёса, обрывки газет, заборы, стены, окна, стёкла, стаканы, стопки, бутылки, дождь, снег, и многое дру­гое, и всё в образах… Всё, что касается меня, я превращал в по­эзию и миф. Где проходит меж ними граница, мне как поэту без­различно. Сначала я впитываю мир и вещи мира, как воду губка, а потом выжимаю их обратно, но они уже становятся другого каче­ства. Я осваивал поэтическое пространство, в основном, в двух на­правлениях: народного эпоса (частично греческого), русской исто­рии и христианской мифологии». И ещё: «В моих стихах много че­го есть: философия, история, собственная биография, но главное – русский миф, и этот миф – поэт. Остальное легенда». Добавить к этим словам нечего. Замечу лишь, что подвиги Святогора, столь близкие душе и сердцу Юрия Кузнецова – это та же Античность, только русская.

Аристотель в своей знаменитой «Поэтике» обозначил задачу поэта (на все времена): говорить не о происшедшем, а о том, что могло бы случиться по вероятности или необходимости. Юрий Кузнецов и не писал о происшедшем, он облекал это в мифичес­кую форму, как в поэмах о Христе. Но звучало это в высшей степе­ни вероятно и уж тем более необходимо для людей. Как сплав идеала и действительности. Ещё Аристотель заметил, что досто­инство словесного выражения (имея в виду поэзию) – быть яс­ным и не быть низким. И эти его слова можно полностью отнести к творчеству Юрия Кузнецова. Вся его поэзия пронизана высшим и ясным истинным смыслом, и у него нет ни одной низкой строч­ки. Стихи его устремлены к горнему свету. И тут мне вспоминают­ся слова нашего замечательного художника Ивана Билибина, ко­торый, находясь в эмиграции в 1922 году, сказал, что напрасно литературоведы всё спорят о различных направлениях в литера­туре, в поэзии, в частности. Есть всего два: одно разлагает душу читателя, другое возвышает её. Что всегда было свойственно ан­тичности, мифическому сознанию Юрия Кузнецова.

Возвращаясь к Шеллингу и его «Философии искусства», хочу заключить следующей цитатой: «Поэзия или поэт царит надо всем как высшее, недоступное чувству существо. Только в преде­лах того круга событий, которое описывается в его художествен­ном произведении, одно событие толкает и вытесняет другое, од­на страсть – сам он никогда не входит в этот круг и благодаря это­му становится богом и совершенным образом божественной при­роды. Его ничто не теснит, он представляет всему совершаться, он не предупреждает хода событий, поскольку сам ими не захва­чен». Не о том ли самом писал Юрий Кузнецов, когда говорил о взросшем в нём из дремотного тумана ощущении единого прост­ранства души и природы? Когда царил над всеми другими поэта­ми, как античный герой.


Александр ТРАПЕЗНИКОВ
Фото Николая КОЧНЕВА

http://www.litrossia.ru/2011/06/05945.html