Литературная Россия 

Архив : №44-45. 13.11.2009

КТО ОТКРЫЛ ЮРИЯ КУЗНЕЦОВА


Идею этой статьи мне подсказал Сергей Гонцов. Он предложил широко отметить 35-летие со дня первой публикации статьи Инны Ростовцевой «Этика космоса». По его мнению, именно эта статья Ростовцевой принесла Юрию Кузнецову всенародную известность. Правда, в литературных кругах всегда утверждалось иное: будто первым Кузнецова открыл Вадим Кожинов. Так кому же верить?

Моя точка зрения: все неправы. Конечно же, имя Кузнецову сделали не статьи Ростовцевой или Кожинова. У всех на слуху он оказался сразу после того, как в 1968 году в Литинституте по рукам пошло гулять его стихотворение «Атомная сказка».

        
Юрий КУЗНЕЦОВ


Но сначала было красно­дарское совещание моло­дых писателей. Оно состоя­лось, если я не ошибаюсь, в июне 1965 года. Подбором участников занимался ответ­ственный секретарь Красно­дарской писательской орга­низации Виталий Бакал­дин. Он же организовал при­езд на Кубань трёх москви­чей – поэтов Михаила Льво­ва и Виктора Гончарова и прозаика Анатолия Ферен­чука, а также ленинградско­го литературоведа Владими­ра Бахтина.

Судя по газетным инфор­мациям, бесспорных оце­нок на том семинаре удосто­ился один лишь Виктор Ли­хоносов. И это было неуди­вительно. Ведь двумя года­ми ранее его рассказ «Брян­ские» напечатал в «Новом мире» сам Твардовский. Поразительным оказался другой факт. Даже после публикации в лучшем журнале страны литературные чиновники почему-то упорно продолжали тормозить приём Лихо­носова в Союз писателей. Окончательно этот вопрос решился только после приезда в Краснодар опытного аппаратчика Ферен­чука.

Дальше начался разброс мнений. Бахтин кроме Лихоносова выделил Ивана Зубенко и М.Плямма и уже потом предлагал от­метить более молодых их товарищей – К.Проймина, Владимира Стрекача, Юрия Кузнецова и Валерия Горского. Но совсем дру­гой ряд выстроил по итогам совещания Гончаров. Он-то литера­турную ситуацию на Кубани в отличие от других московских и ле­нинградских гостей знал не понаслышке, а, можно сказать, изнут­ри. И не только потому, что кубанская земля была его малой ро­диной. В начале 1960-х годов поэт подолгу пропадал в Краснода­ре, занимаясь там резьбой по камню и дереву. Так вот Гончаро­ва более всего на семинаре задели стихи Юрия Кузнецова, школьного учителя Владимира Елагина, каменщика Владимира Демичева и газетчика Валерия Горского. При этом на первое ме­сто он сразу поставил Кузнецова. Представляя 27 июня 1965 года в газете «Комсомолец Кубани» участников совещания, Гончаров писал: «Юрий Кузнецов, на мой взгляд, уже сложившийся поэт. Юрий служил в армии, сейчас работает в Тихорецке. Спросите у него, что такое поэзия, и он вам скажет: «Поэзия – это чудесная способность удивляться. Удивление особо присуще молодости. Когда человек теряет способность удивляться, от него уходит мо­лодость, он утрачивает поэтическое восприятие мира».

Поскольку Гончаров со своими кубанскими корнями в дан­ном споре оказался человеком крайне пристрастным, роль арби­тра взял на себя Львов. Он тоже поддержал опыты Горского и Елагина, но безусловным лидером, как и Гончаров, признал лишь Кузнецова.

Надо сказать, что Кузнецов к тому времени уже чётко опреде­лился со своими планами. Ещё весной он отправил в Москву в Ли­тературный институт тетрадь из 45 страниц «Полные глаза». Руко­пись попала к Александру Коваленкову, чей глаз зацепился все­го лишь за четыре строки («…И снова за прибрежными деревья­ми / выщипывает лошадь тень свою…»; «Капли с куриным упорст­вом клюют» и «…грибы, как настольные лампы»). Коваленков со­мневался, достаточно ли этого для поступления в Литинститут. Лишь в последний момент он в своём отзыве сделал оговорку: «Впрочем, честно говоря, Ю.Кузнецов не хуже многих, склонных к новациям». Разрешил спор Владимир Соколов. Он в краткой ре­цензии написал: «Сомнения А.А. Коваленкова мне понятны, од­нако столь же понятен и его вывод – «допустить можно». О неслу­чайности Ю.Кузнецова в поэзии говорят хотя бы и такое строки:


И вот уже грохот, сумятица, визг,

Бегут проливные потоки.

Под низкой подводой не скрыться от брызг,

И в брызгах, как в родинках, щёки.

В глубоком кювете грызутся ручьи,

А тучи трещат, как арбузы.

Под ливнем летящим шумлив и речист

Неубранный лес кукурузы… и др.




Допуск к экзаменам Ю.Кузнецовым заслужен. Я – за».

Но последнюю точку в вопросе допуска Кузнецова к экзаме­нам в Литинститут поставил краснодарский семинар молодых пи­сателей. В отличие от Коваленкова Львов не колебался. Он сразу понял, что столкнулся не с середнячком, который не хуже и не лучше других стихотворцев. Перед ним предстал дерзкий поэт с интересной судьбой. Вот почему Львов немедленно подписал мо­лодому кубанцу ещё одну рекомендацию в Литинститут.


Бо­лее то­го, вер­нув­шись в Москву, Львов не поле­нился зайти к редак­тору альма­наха «Наш совре­мен­ник» Бо­рису Зу­бавину, предло­жив ему тут же по­ставить в бли­жай­ший но­мер сразу восемь стихо­творе­ний нео­рдинар­ного автора. Львов сам вызвался сочинить короткое предисло­вие. В своём вступительном слове он утверждал: «Стихов пишет­ся сейчас много. Стихи пишут почти все. Это, конечно, хорошо, приятно. Но истинная радость – вдруг увидеть в этом потоке сти­хов настоящее, живое слово, неподдельную, истинную поэзию. Мы, старшие поэты, в таких случаях радуемся, как будто встрети­лись со своей юностью, со своей молодостью. Такое произошло со мной в Краснодаре, на семинаре молодых писателей. На этом семинаре меня очень обрадовали стихи замечательных ребят: Валерия Горского, Владимира Демичева и, особо, Юрия Кузнецо­ва. В стихах Юрия Кузнецова уже была биография, судьба поколе­ния, молодость и свежесть восприятия мира. Юрий Кузнецов очень молод, но он уже много повидал, служил в армии после средней школы, побывал на Кубе, работал в милиции. Он поко­рил нас, и руководителей, и участников семинара, не только свои­ми молодыми стихами, но и своим обликом настоящего молодо­го человека нашего времени. Слушая его, я вспоминал Николая Майорова. Стихи Юрия Кузнецова в чём-то перекликаются с его стихами («Шла молодость», «Не докурил»)».

Через несколько месяцев эти слова из «Нашего современни­ка» перепечатали уже в Краснодаре, украсив ими титул первой книги Кузнецова «Гроза».

Львов и потом не оставлял молодого кубанца без своего вни­мания и всячески ему помогал. Так, когда поэт узнал, что его по­допечного приняли в Литинститут только на заочное отделение, он всё сделал, чтобы после летней сессии талантливого студента перевели на дневной стационар. Понимая, что на этот раз одно­го его ходатайства могло оказаться недостаточно, Львов заручил­ся поддержкой председателя бюро творческого объединения московских поэтов Ярослава Смелякова. Они вдвоём отправили ректору Литинститута Владимиру Пименову следующую бумагу: «Дорогой Владимир Фёдорович! На первом курсе заочного отде­ления Литературного института учится поэт Юрий Кузнецов. От имени Бюро творческого объединения поэтов и от себя лично просим Вас оказать ему содействие в переводе на очное отделе­ние института. Стихи Юрия Кузнецова обрадовали нас гражданст­венностью, одарённостью; большой цикл его стихов мы приняли в «День поэзии». Учёба в Литературном институте, общение с большими мастерами поэзии в Москве даст много молодому по­эту и поможет в его дальнейшем росте и становлении».

Именно по протекции Львова Кузнецов, когда перешёл на дневное отделение, попал в семинар к одному из самых образо­ванных поэтов советского времени – Сергею Наровчатову (хотя поначалу карты складывались так, что его хотели записать к орто­доксу Коваленкову).

Потом, когда из Краснодара прислали первые экземпляры дебютной книги Кузнецова «Гроза», Львов поспешил этот сбор­ник показать Сергею Поликарпову, которого в московских лите­ратурных кругах одно время прочили чуть ли не в первые поэты России. Поликарпов просто обожал экспрессии. Используя спор­тивную терминологию, он в своей рецензии, предназначенной для альманаха «Кубань», написал: «Итак, состоялся первый се­рьёзный бой за право остаться в памяти читателей. И, как рефе­ри, с удовольствием отмечая, что он с большим преимуществом выигран Юрием Кузнецовым, я высоко поднимаю его руку».

Но Львов и на этом не успокоился. В апреле 1974 года он на­писал Кузнецову просто блестящую рекомендацию в Союз писате­лей, дав высочайшую оценку его первому московскому сборнику «Во мне и рядом – даль».

Добавлю, что, перейдя потом заместителем к Наровчатову, Львов тут же выступил за появление в «Новом мире» стихов Куз­нецова. Это тоже нельзя забывать.

Многое после краснодарского совещания молодых писателей для утверждения Кузнецова в поэтическом мире сделал и Гонча­ров. Бывший лейтенант-пехотинец сразу почувствовал в Кузнецо­ве родную душу. Они какое-то время только и жили космосом. Гончаров ещё за два месяца до полёта Гагарина в космос напе­чатал в газете «Комсомолец Кубани»: «Я стартовал с коры зем­ной, / Передо мной Венера. / Далёкий путь… / За мной, за мной следите. / Я ваши помыслы, / Людской мечты кусочек». Но ведь в том же духе начинал и Кузнецов. Он писал:


Да, вот сейчас, когда всего превыше

Ракеты, космос взявшие в штыки,

Все наши представленья и привычки

Звучат, как устаревшие стихи.

Как я встревожен за мечту, за смелость,

Ведь в тишине, уйдя на миг от дел,

Любуюсь я звездой, упавшей с неба,

А может, это космонавт сгорел!




В этом стихотворении Гончаров заметил атомное мышление Кузнецова. «Да, – восклицал он в своей рецензии на первый куз­нецовский сборник «Гроза», – в этом стихотворении есть понима­ние той блистательной трагедии, которая происходит с человече­ством в атомном возрасте» («Литературная Россия», 1966, 14 ок­тября).
Таким учитель Юрия Кузнецова –
Сергей НАРОВЧАТОВ был на фронте


Спустя два года Гон­чаров написал доброе слово к подборке стихов Кузнецова уже для «Ли­тературной газеты».

Отдельно стоит ска­зать о роли в поэтичес­кой судьбе Кузнецова критика Ал. Михайло­ва. В середине 1960-х годов он был проректо­ром Литинститута и руко­водил семинаром заоч­ников. В числе его две­надцати студентов в 1965/66 учебном году числился и Кузнецов.

Михайлов очень хо­рошо знал и чувствовал современную русскую поэзию, но всегда отли­чался крайней осторож­ностью. Его ведь не зря в 1960 году после окон­чания Академии общест­венных наук оставили в аппарате ЦК КПСС. Там очень ценили грамотных людей, которые умели жертвовать своим талантом ра­ди исполнения чужих идей. Отработав безропотно пять лет в от­деле пропаганды ЦК, Михайлов рассчитывал получить более со­лидную должность. Но старшие товарищи решили для начала ис­пытать его на надёжность в должности проректора Литинститута.

Михайлов, несомненно, сразу оценил самостоятельность ха­рактера своего студента, его резкость суждений и большой поэти­ческий дар. Но сразу открыто поддержать дерзкого молодца он не решился. Не случайно критик весь первый курс его как бы по­придерживал. Михайлов ведь на обсуждение семинара его поэти­ческие опыты так и не вынес. Лишний шум проректору Литинститу­та был не нужен. Критик не терял надежды в скором времени по­лучить новый, более высокий партийный пост.

После первого курса Михайлов написал на Кузнецова следую­щую характеристику: «Одарённости этого студента проявиться в полную силу мешает внешняя экспрессия, скрывающая истинную натуру. Кузнецов – человек тонко чувствующий, наблюдательный, совестливый, но всё это с трудом прорывается в его стихах через покров внешней напускной экспрессии; почему-то ему нравится поза этакого бывалого, всё на свете испытавшего и изрядно устав­шего человека. Думаю, что здоровая, неиспорченная натура этого парня возьмёт верх, возобладает над модой, и тогда откроется в нём интересный, вполне современный поэт».

Конечно, Михайлов лукавил. Если б критик не видел в Кузнецо­ве интересного современного поэта, зачем бы он стал упоминать его в своей статье «Тысячелистая книга поэзии», напечатанной в 1967 году в главном теоретическом издании ЦК КПСС – журнале «Коммунист»?! К чему бы ему хвалить стихотворение «Я солдат», которое, кстати, двумя годами ранее полностью проигнорировал Коваленков, не обратив на него никакого внимания при приёме в Литинститут? Другое дело, что Михайлов, и тут соблюдая чрезмер­ную осторожность, на всякий случай поставил Кузнецова в ряд с другим своим студентом – Юрием Беличенко, который в реально­сти был его антагонистом, но отличался более взвешенным ха­рактером и имел безупречную у кадровиков репутацию.

Впоследствии Михайлов Кузнецова очень часто в своих рабо­тах и упоминал, и цитировал, но всегда с какими-то оговорками. Для примера я приведу его статью «Есть о чём поспорить», напе­чатанную в 1970 году в теоретическом журнале «Вопросы литера­туры». Михайлов посчитал для начала нужным вспомнить дебют­ную книгу Кузнецова «Гроза». «Ю.Кузнецов, – отмечал критик, – ещё был очень зависим от предшественников, повторял многие внешние черты их стиля». Но потом он перешёл к стихам поэта литинститутского периода. Прежде всего его изумила «Атомная сказка», вошедшая с лёгкой руки Наровчатова в ежегодный аль­манах «День поэзии 1970». В свойственной Михайлову осторож­ной манере он выразил надежду, что в новой книге Кузнецов сво­еобразно переплавит «опыт предшествующего поколения».

Эту тактику всё нормировать и дозировать Михайлов потом из­берёт в своём журнале «Литературная учёба». С одной стороны, он в конце 1970 – начале 1980-х годов обильно в этом издании печатал как самого Кузнецова, так и статьи о нём. Но с другой – любые похвальные слова тут же уравновешивались разгромны­ми публикациями. Это – чтобы никто не обвинил редактора в предвзятости. Соблюдение баланса сил было для Михайлова за­коном жизни.

Уже в 1983 году Михайлов написал: «Да, Юрий Кузнецов поко­лебал масштаб «привычной» талантливости. Грубая материя сти­ха. Угрюмство, проистекающее от ощущения непомерности груза, лёгшего на плечи поэта. Понимание своей роли в глобальном кризисе. Поэт проявил себя в позиции Фауста – отрицателя, веря­щего в силу магии, но он ещё далёк от Фауста второй части траге­дии, который мог сказать:


Лишь тот, кем бой за жизнь изведан,

Жизнь и свободу заслужил».




Но через девятнадцать лет Михайлов сделал другое призна­ние. В одном из писем он горько корил себя за то, что в своё вре­мя не разглядел в Кузнецове большого поэта.

Зато этой ошибки избежал Сергей Наровчатов, у которого Куз­нецов занимался с осени 1966 до весны 1970 года. После второ­го курса он в характеристике на своего студента отметил: «Весь­ма способный человек, но ещё не определивший точки приложе­ния своих способностей. Сейчас он весь в исканиях и поисках, как тематических, так и технических. Мыслит оригинально, по-сво­ему».


Через год, 25 мая 1968 года Наровчатов, сравнив прежние стихи с новыми вещами, пришёл к выводу, что Кузнецов сделал резкий качественный скачок. «Наконец, – писал Наровчатов, – строки стали не просто строками, а подлинной лирикой. Лирика эта не сердечная, не любовная, а исповедальная. Теперь я уве­ренно могу сказать о Кузнецове, что он человек не только способ­ный, но талантливый».

На последних курсах Кузнецов стал явным лидером. «Это по­эт большой потенции и перспективы, – писал о нём Наровчатов 20 июня 1969 года. – Подборку его последних стихов я предло­жил в «Новый мир» <…> Подготовил сборник, который будет из­даваться в б-ке «Московского комсомольца». Мною написано к нему предисловие».

Но тут Кузнецову не повезло. В это время власти стали всячес­ки выдавливать из «Нового мира» Твардовского. В литературных кругах поползли слухи, будто место главного редактора журнала партийное начальство предложило Наровчатову. И хотя Наровча­тов твёрдо сказал, что в операции по удалению Твардовского уча­ствовать не намерен, все его рекомендации «новомирская» гвар­дия встретила в штыки. Ничего не получилось в 1969 году и с биб­лиотечкой «Московского комсомольца».

Однако Наровчатов на этом не успокоился. В 1970 году с его подачи несколько стихотворений Кузнецова появилось в альма­нахе «День поэзии». Потом он помог своему ученику устроиться на работу в издательство «Современник» и выпустить там новую книгу. Именно Наровчатов организовал и приём Кузнецова в Со­юз писателей. Будучи искушённым литературным чиновником, он всё заранее просчитал. По его просьбе, кроме Львова, блестя­щую рекомендацию молодому поэту написал ещё один поэт-фронтовик Евгений Винокуров. «Ю.Кузнецов – талантливый поэт, много, перспективно работающий в поэзии, – утверждал Виноку­ров. – Его стихи отмечены печатью настоящей оригинальности, ху­дожественной смелости. Поэт ищет и находит, он мыслит по-свое­му, видит по-своему. Я верю в его творческую судьбу. Наделён­ный фантазией, метафорически видящий мир, поэт, на мой взгляд, ещё весь в развитии, в движении, что очень важно. Это со­здаёт уверенность в его серьёзной творческой будущности». Эта рекомендация, помимо всего прочего, нужна была ещё и потому, что Винокуров имел серьёзный вес в либеральных писательских кругах.

В общем, Наровчатов обеспечил Кузнецову поддержку во всех влиятельных литературных группировках. Не случайно на секрета­риате Московской писательской организации за Кузнецова горя­чо ратовала даже Маргарита Алигер. Довольный Наровчатов, ког­да подводил итоги секретариата (это было 27 ноября 1974 года), не удержался и заметил о своём ученике: «Это одна из ярких кан­дидатур после того, как мы приняли Вознесенского. Это, конеч­но, совершенно иной поэт, диаметрально противоположный, но он просто очень талантливый».

Вскоре Наровчатов возглавил «Новый мир», и там он в тече­ние нескольких лет напечатал четыре подборки со стихами Кузне­цова, которые заставили говорить об этом поэте весь читающий мир. К примеру, Давид Самойлов, когда прочитал июльский но­мер журнала за 1975 год со стихами Кузнецова, в своих подённых записях отметил: «Большое событие. Наконец-то пришёл поэт. Если мерзавцы его не прикупят и сам не станет мерзавцем, че­рез десять лет будет украшением нашей поэзии. Талант, сила, вы­сокие интересы. Но что-то и тёмное, мрачное».

Какие ещё после сказанного нужны доказательства того, что первыми Юрия Кузнецова заметили, поддержали и вывели на всесоюзную трибуну писатели-фронтовики Михаил Львов, Виктор Гончаров, Ал. Михайлов и Сергей Наровчатов?

Другое дело, что Кузнецов формировался и рос не в безвоз­душном пространстве. Он, естественно, поддерживал связи со своими земляками и много и живо общался с однокурсниками в Литинституте. В Краснодаре, до Литинститута, в его круг прежде всего входили молодые поэты Валерий Горский и Вадим Неподо­ба. А в Москве он одно время часто пересекался с бывшим своим земляком Олегом Чухно. Именно у Чухно Кузнецов впервые уви­дел Инну Ростовцеву, которая после аспирантуры устроилась в журнал «Детская литература» и занималась, кажется, творчест­вом Николая Заболоцкого.

Как я понимаю, Ростовцеву тогда просто заворожили фольк­лорные образы Кузнецова, его необычные символы и непривыч­ное отношение к космосу. О своём восприятии стихов молодого поэта летом 1973 года она подробно рассказала участникам вы­ездного секретариата Союза писателей России в Тольятти. А ког­да у Кузнецова вышла первая московская книга «Во мне и рядом – даль», она тут же согласилась дать её автору третью рекомен­дацию в Союз писателей.

В своей рекомендации Ростовцева отмечала: «Юрий Кузне­цов написал две книги стихов. Вторая книга «Во мне и рядом – даль» [«Современник», 1974] вышла 8 лет спустя после выхода первой – «Гроза» [Краснодар, 1966]. Поэт не спешил печататься, а серьёзно работал, много думал и искал себя, своё место в жиз­ни и в поэзии. Его труды увенчались успехом: состоялась не толь­ко 2-ая книга – (явление само по себе не столь уж частое в по­эзии; обычно удачу поэту приносит 1-ая книга, а 2-ая – лишь до­полняет и подчас самоповторяет первую), – но – что важно под­черкнуть – состоялся поэт. Поэт с гражданской ориентацией та­ланта, не обходящий сложные проблемы современности, драма­тические и трагические моменты бытия человека ХХ века – отсю­да публицистический пафос, острая конфликтность многих его стихотворений. Поэт со своим видением мира, с новым решени­ем темы, которую можно условно обозначить как человек и кос­мос, – у Юрия Кузнецова мы находим новое качество её, новый комплекс этический. Поэт со своей собственной манерой выра­жения, которую отличает чёткость формы, ёмкость мысли и чувст­ва, внутренняя психологическая наполненность стиховой структу­ры, тяготеющий к содержательности новеллы, повести, романа! Заслуживает внимания стремление поэта к обновлению средств художественной выразительности – использование фольклор­ных форм образности, символики, метафоричности. Новые гори­зонты поэта угадываются и в жанре поэмы – в поэме «Дом», заду­манной автором как большое эпическое полотно о судьбах Рос­сии и судьбах человека… Одним словом, перед нами поэт – хоро­ших возможностей в искусстве. То, что им сделано, – сделано на хорошем художественном уровне и несёт на себе печать само­бытного и оригинального дарования. Но мы вправе ожидать от Юрия Кузнецова новых интересных работ и новых свершений, ибо он наделён двумя важнейшими для поэта вещами – талан­том и упорством. Именно эти качества и дают ему право быть ре­комендованным в Союз писателей СССР».

Ну а затем в «Литературной газете» появилась уже статья Ростовцевой «Этика космоса». Назову даже точную дату её публи­кации – 16 октября 1974 года. Но я бы не сказал, что она носила какой-то эпохальный характер. Как не был чем-то исключитель­ным и отклик Вадима Кожинова «Начало нового этапа?» в «Лите­ратурной России» («ЛР», 1974, 29 ноября).

Ростовцева отталкивалась от того, что Кузнецов раскрыл но­вые возможности современной поэзии прежде всего на космиче­ском материале. Она писала: «Своеобразие эстетической систе­мы Юрия Кузнецова связано как раз со стремлением поэта про­никнуть в сферы новых измерений, рождённых именно эпохой ос­воения космоса». Но ей верно заметил Кожинов, что космичес­кая проблематика присутствует в стихах не только Кузнецова. «Ценность поэзии Ю.Кузнецова вовсе не в «космизме» как тако­вом, а в той поэтической глубине и мощи, с которой воплощены в его лучших стихах и «космические», и иные проблемы». Я же от себя добавлю, что первым на космизм поэтики Кузнецова обрати­ла внимание всё-таки не Ростовцева, это на девять лет раньше сделал поэт-фронтовик Виктор Гончаров.

Но сейчас я бы отметил другой момент. Я долго не мог по­нять, почему Ростовцева, проявив огромное внимание к стихам Кузнецова конца 1960-х – начала 1970-х годов, потом к творчест­ву поэта заметно охладела. Что изменилось? Ответ я, кажется, нашёл в её интервью Максиму Лаврентьеву, опубликованном в 2008 году в журнале «Литературная учёба». Похоже, Ростовцева обиделась за Чухно. Логика её проста. В Краснодаре были два по­дающих большие надежды поэта: Кузнецов и Чухно. Но в условиях Кубани реализовать свои таланты в полной мере они в силу ряда причин возможности не имели. В Краснодаре им обоим не хвата­ло серьёзного общения с профессионалами, интеллектуальной жизни, какого-то блеска. Спасти от неминуемого шарлатанства и вырождения их могла только Москва. Но получилось так, что од­ному Москва якобы всё дала, а другому – ничего. Ростовцева ви­нила в этом в том числе Кожинова. Мол, почему тот не стал под­держивать Чухно, ограничившись одним Кузнецовым. Возможно, поэтому Ростовцева потом перестала замечать новые книги Куз­нецова.

Однако я не стал бы преувеличивать роль Кожинова. Вадим Валерианович, безусловно, был непревзойдённым мастером по созданию общественных репутаций. И с этой точки зрения, да, он кое-что для Кузнецова сделал.

Впервые Кожинов публично упомянул имя Кузнецова в 1973 году на «круглом столе» в «Литературной газете», посвящённом дебютантам. Тогда известные критики кому только не повыдава­ли авансов. Большое будущее предсказывалось Юрию Никоны­чеву, Александру Медведеву, Владимиру Жилину, Григорию Кружкову. И кто из этих имён потом удержался в литературе? Раз­ве что Кружков, но не «Детскими рисунками», которые тогда изу­мили Арсения Тарковского, а в основном переводами. Стихами же, бесспорно, остался один только Кузнецов. Открывший в «ЛГ» дискуссию Кожинов, процитировав из последнего «Дня поэзии» кузнецовские строки «Шёл отец, шёл отец невредим…», сказал: «Я хочу поздравить не только Юрия Кузнецова с замечательным стихотворением. Мне хочется поздравить ещё и критика Алексан­дра Михайлова. Ведь он, можно сказать, «открыл» Кузнецова, процитировав несколько лет назад строки поэта в одной из своих статей. Строки тогда показались мне поэтически несовершенны­ми, но была в них неподдельность чувства. Тем они и запомни­лись, как запомнилось и имя поэта» («ЛГ», 1973, 7 ноября).

Кстати, спустя четверть века Кожинов, даря поэту переизда­ние своей книги «Судьба России», надписал ему: «Юрию Кузнецо­ву – одному из замечательных поэтов ХХ века, перед которым ав­тор сей книги преклоняется ровно 25 лет, с 1973 года. 11 мая 1998 г.».

Но вот что странно – за все 25 лет Кожинов подробно стихи Кузнецова так и не разобрал. Он всё время то защищал поэта от нападок либеральной критики, то встраивал его творчество в кон­текст каких-то важных разборок.

Первым, кто глубоко проанализировал стихи Кузнецова конца 1960-х – начала 1970-х годов и серьёзно осмыслил его ранний по­этический мир, я думаю, был минский философ Ким Хадеев, опуб­ликовавший в 1975 году в московском журнале «Дружба наро­дов» статью «Уроки самопознания».

Об этом мыслителе сегодняшняя Россия почти ничего не зна­ет. Он относился к тому же поколению, что и Кожинов (будучи на год его старше). Его родные тоже уже послужили идеям револю­ции (мать Хадеева долгое время ходила в комиссарах). Только Кожинов начинал своё образование на филфаке МГУ, а Хадеев – на филфаке Белорусского университета (успев до этого поучиться в одном классе вместе с будущим нобелевским лауреатом Жоре­сом Алфёровым). При этом Кожинов в студенческие годы всячес­ки демонстрировал свою аполитичность, а Хадеев, наоборот, от­чаянно лез в политику. Первый свой бунт Хадеев поднял в девят­надцать лет, призвав своих однокурсников на комсомольском со­брании свергнуть партийный режим и казнить Сталина. За это ему дали первый срок. Второй раз Хадеев угодил в тюрьму уже при Хрущёве, в 1962 году – за диссидентство. Сидя во Владимир­ской тюрьме, он сдружился с Юлием Айхенвальдом. А потом, уже на свободе, судьба свела его с критиком Львом Аннинским.

Аннинский мне в нулевые годы рассказывал о Хадееве какие-то невероятные легенды. Если ему верить, Хадеев в 1970-е годы официально нигде не работал, вёл богемный образ жизни и пи­сал за кучу высокопоставленных белорусских партийных деяте­лей докторские диссертации по истории и философии. Вроде бы его ценил даже сам руководитель республики Машеров. Хадеев якобы имел в Белоруссии нелегальный титул властителя дум. Ан­нинский утверждал, будто Хадеев обладал какими-то рычагами влияния на издательскую политику. Во всяком случае, достовер­но известно, что когда московское издательство «Искусство» ис­пугалось печатать книгу Аннинского о кино, Хадеев в два счёта пристроил опальную рукопись в Минске. Добавлю, что как фило­соф Хадеев прославился размышлениями о двоичности, из кото­рой потом выросла его теория навстречности.

Так вот: в 1972 году Аннинский устроился в отдел критики жур­нала «Дружба народов». О Кузнецове он тогда ещё ничего не слы­шал. Глаза ему раскрыл вскоре Хадеев. Прочитав изданный в 1974 году в Москве сборник «Во мне и рядом – даль», Хадеев долго укорял Аннинского: почему журнал молчит, ведь в литерату­ру ворвалась новая звезда. Устав от восторгов, Аннинский не вы­держал и предложил своему белорусскому приятелю сесть и на­писать рецензию. В ответ товарищ критика сочинил целый фило­софский трактат.

Хадеев первым осознал, что главная тема Кузнецова – «путь – дорога», «поиск – движение». «Система отсчёта у Кузнецова, – писал белорусский философ, – это прежде всего два полюса: До­рога и Дом; разность потенциалов рождает поэтический ток». Ес­ли первые читатели Кузнецова – осторожный Ал. Михайлов и вер­ный марксист Юрий Барабаш сильную сторону молодого поэта увидели лишь в его стихах о войне, то Хадеев, безоговорочно со­гласившись с тем, что без кузнецовского рассказа о погибшем от­це «картина духовной детонации военной темы в современной литературе будет теперь уже неполна», предупредил: «слово о прошедшей войне не может исчерпать задач» молодого поколе­ния поэтов, «всё решит их новое слово о современности». Кузне­цов в отличие от других сверстников это новое слово сказал.

После статей Ростовцевой, Кожинова и Хадеева это новое слово дерзкого ученика Наровчатова услышала вся читающая Россия. Но проникнуть в сокровенную суть этого слова, разгадать все его тайны, понять мироздание поэта пока толком никто не смог. Тот же Хадеев потом отошёл от литературной критики, цели­ком сосредоточившись на своей теории навстречности (он, как и Кожинов, скончался в 2001 году). Что-то удалось на этом пути сде­лать в 1980-е годы, по-моему, лишь исследователю из Донецка Владимиру Фёдорову. Но и он полной картины кузнецовского мира ещё не воссоздал.


Вячеслав ОГРЫЗКО
http://www.litrossia.ru/2009/44-45/04666.html