Вячеслав ЛЮТЫЙ, раздел «Критика»
Материал из журнала "Камертон" № 9 - Июль 2010
В складках Земли (метафизика стихотворения Юрия Кузнецова «Поэт и монах»)
Сумрак ночи мертвит очи.
Из Толкового словаря живого великорусского языка Владимира Даля
Последнее десятилетие жизни Юрия Кузнецова – великого русского поэта конца XX – начала XXI столетий – ознаменовано его чрезвычайно зримым и твердым мировоззренческим поворотом. Перевод древнерусского «Слова о законе и благодати» митрополита Илариона, поэмы «Путь Христа» (детство, юность и зрелость), «Сошествие в Ад» и целый ряд стихотворений со всей очевидностью показывали: русский национальный поэт, прежде наиважнейшее место в творчестве отводивший метафизике родового начала, неуловимо соединил ее с православием.
Между тем, очень конкретные образы, взятые из реальности, не ушли из поэзии Юрия Кузнецова, но помещены им в координаты христианской этики, точнее – православного нравственного чувства. Имена исторические и персонажи вполне сегодняшние в изображении поэта художественно окрашены с той же степенью страстности, что была присуща автору и прежде. Однако теперь подобные характеристики в его произведениях приобрели черты духовного императива. И внезапно выяснилось, что литературное сообщество не готово воспринять нравственную определенность столь высокой концентрации.
Одни, выступая в роли защитников православных твердынь и отечественной литературы, взялись уличать поэта в ереси, отрицая право художника на образное видение, которое, как известно, нельзя охарактеризовать приведением двух или трех цитат. Будучи целостной духовной субстанцией, пронизанной откликами как собственно авторскими, так и иными, образное видение художника требует внимательнейшего вглядывания читателя и исследователя, тогда как реально страницы газет и журналов очень часто становились кафедрой новоначальных православных инквизиторов.
Другие, на правах коллег, знакомых скорее не с творческой лабораторией поэта, а с его реальной жизнью, сочли возможным снисходительно комментировать позднюю поэзию Кузнецова как недостаточно христианскую, в основе которой как будто отсутствует глубокая и искренняя вера, подменяемая литературной осведомленностью. Очевидно, что мемуаристом-наблюдателем совершенно не берется в расчет такое художественное качество как поэтическая интуиция.
И в первом, и во втором случае творческая алгебра подменяется сухой арифметикой, и остается только сожалеть, с какой неутомимой энергией патриотическая писательская среда стремится умалить современного ей великого русского поэта.
Есть два предсмертных стихотворения Юрия Кузнецова, идейное содержание которых можно почти непосредственно применить к той литературной обстановке, что сложилась вокруг его поэзии в последние годы. Первое – «Поэт и монах» – датировано 1 и 5 ноября, второе – «Молитва» – 8 ноября 2003 года.
В центре этих произведений – две, по существу, духовно полярные монашеские (1) фигуры, которые можно описать словами преподобного Иоанна Лествичника: «Высокомудрый монах сильно прекословит; смиренномудрый же не только не прекословит, но и очей возвести не смеет» (2). Мрачный и раздражительный схимник, отвергающий все земное по причине неискоренимой греховности людей и бессмысленности самой жизни («Поэт и монах»), – и простак, что молится Богу, как ведает: «Ты в небесех – мы во гресех – помилуй всех!» («Молитва»). Простая в высочайшем смысле душа старца, молящегося обо всех, знающего, что лежащий во грехе земной мир все-таки достоин милости Божьей, – эта ясная душа ближе к Всевышнему, нежели смутная в мотивациях душа «высокомудрого» монаха. Знаменательно, что именно стихотворение «Молитва» стало последним произведением Юрия Кузнецова, в кристаллизованном виде дав его понимание и чувствование православной веры.
В конце XX века, говоря о чаемой простоте русского искусства, великий композитор Георгий Свиридов заметил: «Христос ведь прост. Никакой двойственности. А вот Иуда – сложная натура. Сложная, потому что он предатель. Христос не сложный, но не достижима эта простота для нас» (3). Не определяя сейчас таким образом фигуру Монаха, желчно спорящего с Поэтом, тем не менее, уясним для себя: это какой-то «неправильный», почти жестокий и практически бесчувственный человек.
Вместе с тем, очень часто его филиппики принимаются всерьез иным читателем кузнецовского стихотворения – словно свидетельство непримиримого противоречия православного мировидения и поэтического творчества. Выхватывая отдельные сентенции Монаха из художественно целого текста, такой читатель (а подчас и писатель) упускает из виду зачин и финал сюжета, т.е. появление перед Поэтом Монаха и его исчезновение – они существуют словно бы отдельно от развернутого диалога. И происходит своего рода легализация названной фигуры, нечаянное утверждение ее духовного статуса. Встреченный по одежке как монах, этот персонаж в конце разговора пропадает – разоблаченный, дрожащий «от ужаса и страха», утративший человеческое обличье. Внутреннее существо странного собеседника было совершенно отчетливо понято Поэтом.
К сожалению, и видимый сюжетный поворот, и озарение главного героя для целого ряда читателей остаются вне поля зрения. Поэтому обратимся к самому стихотворению и проследим развитие его сюжета от начала до конца.
То не сыра земля горит,
Не гул расходится залесьем, –
Поэт с монахом говорит.
А враг качает поднебесьем.
Фольклорный образ в первых строках свидетельствует: происходит нечто очень значительное, сотрясающее основы мира, отсылающее к чему-то кардинальному в мироустройстве. Поэт говорит с монахом, а враг-сатана раскачивает поднебесье – простор, ширь под небесами. Подвергаются проверке на прочность и истинность слова, скрепляющие вселенную.
Здесь действуют три фигуры: Поэт, Монах и враг. В дальнейшем враг как будто отойдет в сторону и проявится только в заключительных строках стихотворения в виде «свистящей воронки праха» земного, что «ходит страшным ходуном» перед Поэтом. Тогда как Монах, которого в начале повествования «сумрак, смешанный со светом» в дороге облачил, и он возник воочию, – в финале превратится в тень.
Святоотеческие труды приводят множество примеров того, как темные силы, приняв на себя облик светлого ангела, вводили своего собеседника в искушение, заставляя поклониться демону как Богу. Только духовная трезвость праведника и имя Христа открывают подлинную природу субстанции зла. В стихотворении Поэт оказывается сердечно чуток и духовно прозорлив, он называет сатану его настоящим именем («Да это враг!») – и бесовский морок в итоге рассеивается.
В диалоге Поэта и Монаха есть едва уловимый отсвет евангельского предания – искушения Христа в пустыне во время сорокадневного поста. К этому важнейшему образу в стихотворении отсылает нас, во-первых, вселенское эхо разговора представителя мира (Поэта) и представителя духа (Монах); во-вторых – смертный час, уготованный Поэту и уже пережитый Монахом. Последнее обстоятельство для понимания произведения в целом требует самого пристального внимания.
Монах недавно опочил.
И сумрак, смешанный со светом
Его в дороге облачил,
И он возник перед поэтом.
Какою же дорогой следует Монах, и чем вызвана его встреча с «сумраком»? Это дорога на тот свет через воздушные мытарства, во время которых бесы «уличают души человеческие не только в содеянных ими согрешениях, но и в таких, каким они никогда не подвергались. Они прибегают к вымыслам и обманам, соединяя клевету с бесстыдством и наглостью, чтобы вырвать душу из рук ангельских и умножить ею бесчисленное множество адских узников» (4). Перед нами странное совмещение оставшихся за текстом мытарств Монаха – и предвестия мытарств Поэта, через Монаха уличаемого сатаной.
Очевидно, что в прежней жизни «земной» Монах был иным, нежели в настоящий момент, когда он умерщвляет
…плоть и кровь,
И память, и воображенье.
Они затягивают нас
В свистящий вихрь земного праха,
Где человек бывал не раз,
Был и монах – и нет монаха.
Теперь он уже не может плакать и раскаиваться в содеянном и его обвинительные речи не соединимы со словами: «…у Бога есть милость».
В Толковом словаре В.И. Даля к понятию «сумрак», наряду с примечательным значением: «полумрак, полутьма, потемки, где едва различаются предметы», примыкает, как будто, второстепенное: «сумрачный нрав – всем недовольный, скрытный и отчаянный»; «сумрачный взгляд – пасмурный, насупленный, отчаянный». В отношении человека определение «отчаянный» у Даля повторяется дважды. Психологически оно подходит и к речам Монаха. Их автор, кажется, разуверился в тех смыслах и вещах, о которых он говорит Поэту. Предположительно, именно отчаяние, уныние погубило Монаха, открыв сатане греховный канал, через который «сумрак, смешанный со светом, его в дороге облачил». И теперь он отрицает:
– искусство («Искусство – смрадный грех»);
– художников («на вас на всех нет благовестия Господня»);
– поэтов («не люблю поэтов», «плач покаянья остается творцам»);
– поэзию («что касается добра, ваш слог и бледен и растянут»);
– оду «Бог» Г. Державина («отвратна мне гуденьем крови»);
– мысли, желания («не мысли, не желай»);
– плоть, кровь, память, воображенье («они затягивают нас в свистящий вихрь земного праха»);
– любовь («исходит кровью не любовь, а ваше самовыраженье»);
– жизнь («вся жива – сон»).
В стихотворении Монах только в одном случае утверждает некий жизненный идеал и предлагаемый путь к нему:
Не мысли, не желай – и ты
Достигнешь высшего блаженства
При созерцанье совершенства
Добра, любви и красоты.
В отличие от классических образцов беседы поэта с антиподом (5), где у сторон всегда обнаруживалось что-то общее в рассуждениях и каждый говорящий, так или иначе, соглашался с отдельными доводами своего визави, в современном «Поэте и монахе» разговор – абсолютно непримиримый. Это еще одно свидетельство конца времен: для воссоединения спорящих сторон мгновений уже не хватает.
Забота Поэта – об устройстве мира, о человеке, о любви, об утверждении на земле, хотя бы в малой степени, начал света и добра – жестко отвергается Монахом. В качестве духовной альтернативы он предлагает, по существу, нирвану, в которой личность исчезает, а на реальную жизнь призывает смотреть как на сон («Вся жива – сон. Готовься к смерти»).
Вспомним еще раз, что христианство – религия личностная, что христианская вера не принимает теплохладности, а христианин – человек волевой, поскольку должен постоянно противостоять искушениям.
Монах же, фактически лишенный способности слышать другого, постоянно производящий своего рода негативный отбор, являет собой христианство сектантское – сухую, бесплотную доктрину, к которой не приложимы определения Христа: Путь, Истина, Жизнь.
В рассуждениях Монаха совсем нет примет жизни вечной, налицо только резонерские отсылки к ней. И уж совершенно немыслимы в его словах отзвуки Христова прощения блудницы: кто без греха, пусть первый бросит в нее камень. Земная жизнь для собеседника Поэта однозначно греховна и является средоточием зла, что, с одной стороны, очень похоже на древнюю манихейскую ересь, а с другой – на обратную сторону соглашательства, к которому сатана подталкивает человека: ригоризм, непримиримость, в основании которой лежит гордыня.
Говоря о любви, Монах подразумевает под нею только страсть и обрушивает свое негодование на все, что с этим связано. Если речь идет о памяти, о воображении, о самовыражении и о крови – то восхищение, нежность, самопожертвование, теплота и материнство, кровное родство не принимаются им во внимание. Практически, перед нами отрицание Господних слов: «нехорошо человеку быть одному»; «плодитесь и размножайтесь».
Монах яростно клеймит страсть, но в его словах звучит подавленное стремление именно к ней же, к страсти, никак не к любви. Он – однозначно безлюбовен и чем-то напоминает известный образ душевно изломанного католического священника из «Собора Парижской Богоматери» В. Гюго.
«Был и монах – и нет монаха», – эти слова, сказанные словно бы от третьего лица, в устах схимника интонационно должны быть сопряжены с горькой усмешкой, с сожалением о прошлом, которое не изменить. Но такая мимика и модуляция речи совершенно не соединимы с психологическим портретом Монаха, который дает нам стихотворение как художественное целое. Это действительно третий голос – «сумрака, смешанного со светом», врага, который облек собой душу бывшего затворника и от его имени вступил в духовную схватку с Поэтом. Обратившись к начальным репликам диалога, легко обнаружим достаточно внятную позицию комментатора, дающего Монаху личностные характеристики внутри его собственного речевого потока:
Его приветствовал поэт:
– Как свят монах?…
МОНАХ
Не очень свят.
Дальнейшие, обличительные слова Монаха как будто отслаиваются от этой критической самооценки. Перед нами – своего рода вложенный текст: «Не очень свят». Маска чуть-чуть приподнята, за ней – мрак и холод, а в отношении человека – ледяной и окончательный приговор.
Возвращаясь к зачину стихотворения, теперь можно определенно сказать: фигура Монаха равна монаху поддельному. И потому далее будем упоминать о ней со строчной буквы и в кавычках: «монах». Так слова собеседника Поэта обретут своего рода визуальную поправку, предупреждающую читателя: здесь правда смешана с ложью, наглядная забота о вере – с ненавистью к миру, демонстративное духовное постничество – с безудержной заботой о странном блаженстве собственной души (6).
Встреча Поэта с «монахом» содержит внутренне эхо пушкинской коллизии:
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился,
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился.
«Пророк»
Искал я святости в душе
И думал о тебе порою.
И вот на смертном рубеже
Явился ты передо мною.
«Поэт и монах»
В классическом образце Божий посланник затем превращает поэта в пророка, тогда как в современном стихотворении Юрия Кузнецова Поэт – уже, по существу, пророк, обладающий тончайшим слухом, острым зрением, ясным умом и живым нравственным чувством, а «монах» – фигура провокационная, к святости действительного молитвенника о судьбах мира не имеющая никакого отношения. Такое снижение первичных смыслов представляется еще одним знаком последних времен, когда многие придут от имени Бога, но с ложью и поруганием на устах. Столкновение Поэта и «монаха» заканчивается изгнанием именем Христа темной силы из видимых земных пределов («И сгинул враг, как тень в овраг»). Для «монаха», часто повторяющего имя Господне, «грозное имя Христа» – непереносимо.
Боговоплощение, «живые мощи христианства», плоть и кровь Христа как тайна Причастия – все это свидетельство чувственного восприятия православной веры, о котором так часто говорил Ю. Кузнецов. Желание показать средствами поэзии «живого Христа», придать человеческую осязаемость умозрительной идее Бога-Сына стало главной посылкой при создании Кузнецовым цикла поэм о Христе. Однако отповедь «монаха» Поэту вполне совпадает с многочисленными упреками, которые эти поэмы получили в печати. Вот их концентрированное выражение:
В искусстве смешано твоем
Добро со злом и тьма со светом,
Блеск полнолунья с божеством,
А бремя старости с последом.
Обратим внимание, «монах» здесь говорит не об искусстве вообще, но об «искусстве твоем». То есть о собственных творениях Поэта, который, безусловно, является alter ego автора. Все возражения Поэта, в том числе и библейские примеры, «монах» оставляет без ответа, с необыкновенной настойчивостью продолжая свою обвинительную речь. И если в начале сюжета Поэт сдержан и настроен миролюбиво, то к финалу его несогласие с собеседником становится гневным и возмущенным. Но «монах» словно играет с ним, не замечая, что Поэт с каждым словом становится все более определенным в своих позициях, ясно проговаривает смыслы, которые до беседы, быть может, и не были им до конца осознаны.
Стоит вспомнить о таком наблюдении. У дьявола нет чувства меры: нужно бы промолчать, пропустить ход, но изначальная самонадеянность, идущая от гордыни, от восстания на Бога, влечет его к избыточному шагу.
И Поэт вознегодовал. Защищая «богоданный стыд» Пречистой девы, который столь раздражает «монаха» в картине Рафаэля в Сикстинской капелле, он уличает поддельного блюстителя святости в отсутствии живого нравственного чувства и в омертвении уст, принимающих Причастие. По сути – в отвержении Христа.
При грозном имени Христа
Дрожа от ужаса и страха,
Монах раскрыл свои уста –
И превратился в тень монаха,
А тень осклабленного рта –
В свистящую воронку праха.
Фигура «монаха» внезапно утратила черты живого человека и превратилась в тень, только абрисом напоминающую действительного схимника, в духовное тело которого вселился враг-сатана. Причем вместо рта, изрекавшего за мгновение до того судейские слова, у тени – свистящая воронка праха, страшное жерло, прежде вдувающее смуту в душу человека, а затем пожирающее его целиком (7).
Под ним сыра земля горит,
И гул расходится залесьем.
– Смотри, – поэту говорит, –
Как я качаю поднебесьем.
Фольклорные образы «сырой земли», «гула над залесьем» соединяют зачин стихотворения с его кульминацией.
В начале сюжета изображенный земной мир тих, только смыслы разговора Поэта и «монаха» столь важны, что потрясают основы. Враг «раскачивает» поднебесье невидимо для человеческого глаза.
В финале – шум, огонь, палящий землю… И враг-сатана впервые обозначает себя как еще одно действующее лицо в жестком противостоянии двоих – Поэта и «монаха»: «я качаю поднебесьем». Враг демонстрирует свою силу и ярость, старается разрушить окружающее пространство уже материально, поскольку духовный спор с Поэтом он проиграл. Тут – досада, угроза и прямое предложение присоединиться к его огромной гибельной силе.
Однако:
Поэт вскричал: – Да это враг! –
Окстился знаменным отмахом –
И сгинул враг, как тень в овраг…
Но где монах? И что с монахом?
Названный по имени и перекрещенный «знаменным отмахом», сатана суетливо исчезает, по-воровски прячется, «как тень в овраг». Грандиозный ужас превращается во что-то мелкое, бытовое, которое скрывается не в бездонных провалах, но в привычных для человека складках земли. В этой повадке едва уловимо содержится отсылка автора к обыденности врага, к его вкрадчивой повседневности. Не случайно в заключительных словах стихотворения автор вопрошает: «Но где монах? И что с монахом?» Последующая история души реального схимника, ставшего игрушкой в руках властителя тьмы, представляется жуткой. Впрочем, как говорит народная мудрость: «Жива – наша; умерла – Богова» (8). А вот поддельный «монах» вполне может стать фигурой нарицательной.
В последнем обвинении «монаха» есть скрытая ссылка на фреску Микельанджело из Сикстинской капеллы «Страшный суд». Общеизвестно, что на ней художник среди не прощеных душ изобразил и себя – демоны в аду сдирают с него кожу.
Юрий Кузнецов в поэме «Сошествие в Ад», наряду со многими как будто достойными, но все-таки ввергнутыми в пекло именами, упоминает себя – в качестве грешника, молящего о милости Иисуса Христа. Мало кто из числа хулителей и высокомерных критиков поэта видит собственную душу, подобно ему, в преисподней. Но самонадеянно помещает ее на куда более высокую ступень Божественной Лестницы. Это удивительно перекликается с судейскими речами «монаха», который по внутреннему убеждению вроде бы «высок» и «право имеет». Кажется, непреодолимо огромное духовное расстояние, отделяющее гордыню от беззвучного шепота одинокого старца на затерянном в водной стихии острове: «…мы во гресех – помилуй всех!»
В своем позднем творчестве Юрий Кузнецов интуитивно стремился соединить родовое и православное начала. Чрезвычайно верная догадка: на Руси в православие не приходят ниоткуда – Иванами не помнящими родства. Вся прежняя жизнь есть скрытая от постороннего глаза подготовка к таинству Крещения. А вся последующая – благодарное воспоминание о том лучшем, что было в дохристианском существовании теперь уже раба Божьего. Вспомним, пятая из десяти заповедей: «Чти отца твоего и матерь твою…» – учит верующего человека уважать свой род.
Сегодня нам трудно совместить в сознании православное терпение с оскорбленной родовой памятью. Наше православие еще живет красками русской осени и зимы, а наша славянская душа все еще не понимает весеннюю и летнюю радость как часть православного одухотворенного календаря.
Поэтическая биография Юрия Кузнецова закончилась на этом важнейшем мировоззренческом рубеже. В его творчестве постепенно кристаллизовался образ русского человека, для которого национальная история не складывается из взаимно противоречивых событий, но является тернистым путем к примирению прошлого и будущего. И если отечественная литература поймет и примет для себя такое направление собственного развития как органическое и долгожданное, русская жизнь обретет устойчивость и волшебно преобразится.
(1) В стихотворении «Молитва» автор не называет старца-отшельника монахом буквально. Однако сюжет этой поэтической баллады содержит ряд смысловых указателей, которые свидетельствуют: свой духовный путь поэтический герой выбирает осознанно и посвящает его Богу. Молитва за всех превращает одинокого затворника, однажды «по воле волн» оказавшегося на «голом острове» – в святого подвижника, а сам скалистый берег – в монашескую пустынь.
(2) Преподобного Иоанна Лествица. Слово 23-е: О безумной гордости, 6. – Издание Троице-Сергиевой Лавры, 1991. С. 150.
(3) Из слова композитора Г.В. Свиридова на 2-м Всемирном русском соборе: Через духовное обновление к национальному возрождению. 1-3 февраля 1995 года.
(4) «Святой Иоанн Лествичник повествует, что некто Стефан, любивший пустыню и безмолвие, пробывший много лет в монашеском подвиге, украшенный постом и еще более слезами, процветавший и другими превосходными качествами, достигший действительного покаяния, за день до своей кончины пришел в иступление, начал озираться на правую и левую сторону одра своего, и, истязуемый невидимыми существами, говорил во всеуслышиние всех предстоящих: «так, точно так; но за это я постился столько-то лет». Потом: «нет, вы лжете, я этого не сделал». Опять: «да, точно так, да; но я плакал, я предал себя в служение братиям». И опять: «нет, вы клевещете на меня». На иные обвинения он отвечал: «да, точно так, и не знаю, что сказать на это: у Бога есть милость». Этим невидимым и тяжким истязанием представлялось зрелище грозное и страшное; всего страшнее было то, что его обвиняли в таких проступках, которых он вовсе не делал».
Сочинения епископа Игнатия Брянчанинова. Слово о смерти. – М.: «P.S.», 1991. «Воздушные мытарства», с. 137.
(5) «Разговор поэта с книгопродавцем» А. Пушкина, «Поэт и друг» Д. Веневитинова, «Поэт и гражданин» Н. Некрасова.
(6) Забота о спасении собственной души – кажется, первейшая для православного христианина. Однако воин, защищающий свое Отечество, в то же время попирает заповедь «Не убий!» – зная, что Высший Судия спросит его и об этом. См.: И.А. Ильин. О сопротивлении злу силою. Гл. 10. О мече и праведности. – И.А. Ильин. Собрание сочинений в 10 томах. Т.5, с. 176–188. – М.: Русская книга, 1995.
Святой Равноапостольный архиепископ Японский Николай (Касаткин), великий русский миссионер, записал в своем дневнике: «Что-то с душою будет? Ох! Пусть гибнет. Лишь бы Япония сделалась православною». Цит. по: Диакон Игорь Филяновский. «Держись мира и сотвори любовь…» – Подъём, 1999. №5, с. 205.
Значит, существуют такие веления души человеческой, когда она готова мужественно принести себя в жертву тому, что выше личного спасения. Конечно же, втайне уповая на великую милость Божью. Отметим – в полном соответствии со словами святого монаха-простеца из стихотворения Ю. Кузнецова «Молитва»: «Ты в небесех – мы во гресех – помилуй всех!»
(7) «И смешаны во прахе том добро со злом и тьма со светом», – вот действительный источник подмен, которые «монах» навязывает искусству.
(8) Из Толкового словаря живого великорусского языка Владимира Даля.
http://webkamerton.ru/2010/07/v-skladkax-zemli-metafizika-stixotvoreniya-yuriya-kuznecova-poet-i-monax/
